ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Сен. 22, 2023

Всякий оказавшийся в Ярославле пропитывался добротой и милосердием. Это вам не суматоха Москвы. Владимир Юрзинов-старший, откинувшись на спину кресла, рассказывал в Ярославле столько всего, сколько никогда бы не рассказал в Москве.

Оттого и вписывались в прелесть здешнего пейзажа добряки вроде пана Вуйтека или Шуплера.

Как-то ждал Шуплера на интервью — тот вышел из президентского кабинета. Хлопнул меня по плечу, словно старого товарища:

— Мне сейчас в банк надо, дело неотложное.

Я кивнул. Понятно, что всякое дело в банке неотложное. Так что, мне подождать?

— Поедешь со мной?

Ха! Еще бы!

В пору, когда рулили клубами люди, слова лишнего корреспондентам не говорившие, — и вдруг такой персонаж?

В этом городе оттаивали главные молчуны нашего хоккея. В Ярославле я выяснял, что прекрасно излагают даже Алексей Яшин и Александр Пережогин из «Авангарда».

Николаев и джип морской пехоты

Сергей Николаев, придумавший хоккей в этом городе, встречал меня, корреспондента, прямо у вокзала. Чуть замешкавшись в пояснениях:

— Я подъеду... Я подъеду... Короче, узнаешь! Сразу поймешь!

Я заглядывал в окна всякого подъезжающего джипа. Во все «Мерседесы». Где ж Сергей Алексеевич?

А узнал сразу — как Николаев и обещал. Стального цвета джип на высоченных колесах. Неопределяемой марки. Вроде и Wrangler — но точно не Wrangler.

Николаев распахнул дверь, не вылезая из-за руля:

— Садись!

Я охнул, усаживаясь. Симулировал восторг, слегка переигрывая.

Николаев не заметил. Похлопал по рулю:

— Это джип японской морской пехоты. Единственный экземпляр в России.

Мне внезапно захотелось внести ясность:

— Вы уж завернули — «единственный».

— Единственный! — вдруг уперся Николаев. — Прямо в Новокузнецк мне доставили!

Поднял назидательно палец, обрывая спор.

Тут взгляд его упал на собственный ноготь — и настроение заслуженного тренера в секунду переменилось на глубокую озабоченность:

— Позавчера стриг. Уже отросли.

Еще на мгновение задумался — и вырулил в неожиданную степь:

— *** бы так рос.

Ярославль был самым уютным, самым смешливым городом. Самым светлым для меня.

Чурилковское кладбище

Но сегодня все иначе. Ярославль пропитан печалью.

Подступает грусть, стоит приблизиться по московской трассе к контурам нефтезавода. Хочется свернуть направо, на Кострому. Где всегда светло и беззаботно. Можно и налево — к Тутаеву, Рыбинску.

Я пересиливал себя, заезжал на то место, где все случилось с «Локомотивом» в сентябре 2011-го. В первые годы после катастрофы у меня получалось. Потом — как отрезало.

Тогда не было еще часовенки — зато валялась сломанная береза. Срезанная крылом «Яка». Лежали обугленные клюшки. Заезжали многие — не брал никто. Как-то хватало ума.

Сейчас, проезжая эти места, я только поддаю газа. Скорее, скорее, скорее мимо. Годы только обострили внутренний ужас. Через годы я понял, что все это навсегда. Ничего не переиграешь. Ни словоохотливый Марек, ни юморист Вьюхин, ни Ваня Ткаченко со своим иконным ликом не вернутся.

Я проскакиваю этот поворот — но все в этих краях напоминает о 2011-м. До сих пор ездят машины с наклейками. Уже меньше — но встречаются.

К мемориалу в Туношне сделали аккуратный съезд. Кто соберется — тому не приходится петлять наугад меж заборами. Как петлял я когда-то. Всюду стрелочки. Все для вашего удобства, черт побери.

А повернешь на Тутаев — проезжаешь Чурилковское кладбище. Где лежит вдалеке от своей команды Саша Галимов.

Когда проедешь, когда остановишься. Думаешь снова и снова: вот Саша. Он бы уж не играл, наверное... Наскоро вычисляешь: он 85-го. Близко к сорока. Точно — не играл бы. А вот каким бы он был в свои почти сорок?

Вот Урычев, Собченко до сих пор выходили бы на лед. Их представляю очень хорошо. Галимова в возрасте представить не могу. Таким и остался, как на этом памятнике.

Еду дальше — а Саша с памятника смотрит вслед. Мелькает меж веток парень в белой форме с красными полосами. Буковкой «Л». Видно издалека.

Вспоминаю, как пересилил себя через три года после случившегося, напросился в гости к родителям Саши. Как хватило сил на рассказы им? Как хватило душевных сил мне — все слушать, цепенея?

Годы спустя ездили к ним многие. Но тогда, три года спустя, все было не просто по живому. Слов не подобрать.

«Потом поеду за границу играть...»

— Памятник хоккеисты сами поставили, — рассказывала мне Елена Леонтьевна, мама Саши. — На этом кладбище в Чурилково дети «развлекались», 36 плит порушили. Нашу не тронули. Я б не пережила, наверное. Бог отвел. Или Аллах, не знаю. Ребенок наш под двумя богами ходил. Зато воруют все, что на могиле. Поставишь цветы, на следующий день ваза пустая. Болельщики приезжают к Сане — привязывают к ограде шарфы. Шайбы оставляют, значки, игрушки. Все пропадает. Только шарф «Ак Барса» пока висит. Но это уже четвертый или пятый из Казани.

А вот в Туношне, где самолет упал, ничего не таскают. Все как лежало, так и лежит. Шарфы, обгоревшие клюшки. Мемориал за месяц выстроили! По ночам!

— Ходите на кладбище часто?

— Два раза в неделю. Хоть мне говорят, что нельзя часто. Не стоит лишний раз беспокоить. Но съезжу, поболтаю с ним — как-то легче становится...

— Похоронили не с командой.

— Если б Саша умер со всеми 7 сентября — лежал бы на Леонтьевском. Очень любил деда с бабушкой. Когда было тяжело, ехал к ним на Чурилковское кладбище. Сама Марина, жена, это видела и сказала: «Давайте лучше с ними похороним». Ему там спокойно. А на Леонтьевском и бомжи, и алкаши лазают.

— Вы говорите про шарф «Ак Барса». Казань очень хотела переманить сына?

— Ну да, звали в последний год. Татарин же. Предложение было очень хорошее, но тогда куда только не звали. В «Динамо». Кажется, в Магнитогорск.

— Почему остался?

— В Ярославле вырос. «Локомотив» хороший контракт дал на четыре года. А главное, хотел второго ребенка. Говорил: «Мам, если что, поможешь». Клуб все по контракту выплатил. Но какой сейчас смысл в этих деньгах — если жизни нет? Прежде говорил: «Вот буду играть хорошо — вам, мама с папой, заработаю, чтобы жили и ни в чем себе не отказывали. Потом поеду за границу играть...»

В километре от Туношны

Дом их в километре, наверное, от той самой Туношны. Где весь ужас и случился.

Если тишина бывает давящей — то именно здесь. Прорвется изредка отзвук трассы. Редко-редко взлетит самолет. Должно быть, из иллюминаторов прекрасно видно то место, где сейчас часовня.

Мы ступали по осенней листве. Елена, совсем молодая женщина, дотрагивалась до елочки. Рассказывала:

— Это Саша посадил две голубые ели. Одна увяла. Я на это место можжевельник пристроила, чтоб совсем пусто не было. Посмотрим, приживется ли. Саша поначалу снился, а в последнее время что-то перестал. Но я чувствую его присутствие. Геру друзья сына увезут на рыбалку — я Сане жалуюсь: «Доброе утро, сынок. Папа уехал, что-то долго не звонит». Только вот не обнимешь. Не прижмешь.

Меня вели в старый дедовский дом. Позволяли подняться в комнату Александра. В которой все сохранялось так, будто Саша уехал этим утром.

Я замечал на полочке хоккейный шлем.

— Можно потрогать?

Мама коротко кивала.

Я дотрагивался, гладил. По зазубринам понимал — самый что ни на есть игровой.

— Да, игровой, — угадывал мои мысли Саидгерей, отец Саши. — В Минск Саша взял другой. Со специальной защитой. У него лицо только-только зажило.

Перчатка из того самого «Яка»

Теперь этот шлем стоит возле икон в углу. Рядом шитая-перешитая перчатка, побывавшая в том самолете.

Я возвращал шлем на место, брал ее. Думал — ведь не одна шайба в ней забита.

Хочу уж было примерить на собственную руку — но, опомнившись, вздрагиваю. Кладу на место.

Слушать — одно. Как и видеть заплаканные глаза мамы. Но дотрагиваться до обугленных вещей, вернувшихся из Як-42 обратно в этот дом — совсем другая история.

— Эту перчатку Саша Беляев все реставрировал, лежала в отдельном пакете. Поэтому уцелела. Из баула сына ничего до нас не дошло, все сгорело. А у многих целые баулы с формой сохранились, — рассказывала мама Саши.

— Я слышал, вам передали обожженный паспорт сына.

— Не обожженный, а залитый водой. Сейчас принесу, — Елена Леонтьевна идет на второй этаж. — С тех пор ни разу не разворачивала этот пакет. Вот все, что при нем было, — бумажник, права, деньги, паспорт. А вот пропуск на «Арену».

— Чей медальон на стене?

— Прислала девочка из Крыма, Вероника. Они учились с Сашей вместе. По скайпу сказала: «Тетя Лена, мне Саня приснился. Произнес: «У тебя родится пацан». — «Я хочу девчонку!» — «Точно будет пацан». Вскоре на УЗИ узнаю — жду ребенка, мальчика. Назову Сашей».

— Кто-то оказался в разбившемся самолете случайно. А был хоть один хоккеист, туда чудом не попавший?

— Максим Зюзякин. Вы не знали?

— Нет.

— Он должен был лететь с первой командой, но Петр Воробьев его отозвал — на подмогу второму составу. Наш Саня со швейцарских сборов вернулся подбитый, мы уж думаем: сломал бы челюсть в третий раз — глядишь, и не полетел бы в Минск. Рядом с нами участок Кати Урычевой, мамы Юры. Вот он вообще не мог оказаться на борту!

— Почему?

— Пять матчей дисквалификации. Еще рука сломана. С утра звонил маме грустный: «Меня не берут...» Прошло несколько часов — уже счастливый: «Лечу, берут!» А Салей? Он действительно собирался выехать в Минск накануне на машине, его даже не называли среди погибших!

— Знаю, что Олег Петров договорился о переходе в «Локомотив». Но приехать собирался в ноябре.

— А про Пашку Демитру не знаете? Он в день вылета отравился, с утра ужасно себя чувствовал. Повезли в больницу, все раздумывали — брать его на выезд, нет? Взяли...

«Правду узнаем лет через сорок»

Неподалеку взлетал самолет. Звук тяжелый, густой.

Я замер.

Взлетел!

— Взлетел, — произнес в тон папа Александра.

— Скажите, Саидгерей... — начал я.

— Зовите меня просто Гера, ладно?

— Конечно.

Я хотел расспросить обо всем том, о чем писали газеты. Мол, папа Галимова очутился на месте крушения почти сразу. Раньше спасателей. Неужели увидел обожженного сына?

Обо всем этом хотел спросить. Но мне было страшно.

Он словно понял — по взгляду в сторону взлетной полосы. Начал говорить без всяких расспросов.

— Лучше и не рассказывать, что увидел, — поморщился Гера. — Валялись пацаны как поросята. Вы же были на этом месте, видели мемориал? Вот вдоль по этому склону все и лежали. Обгорелые. Ночью, накануне этого дня, непонятный сон — будто я на войне, все кругом горит, таскаю раненых. Во сне кричать начал. Жена растормошила: «Гера, Гера, что ты...» — «Господи, надо же такой ерунде присниться. Какие-то обгорелые тела, я среди них». А вечером увидел своими глазами.

— Все обгорели?

— Нет. Гена Чурилов, Ваня Ткаченко словно уснули, прямо в креслах. А от кого-то вообще ничего не осталось. Я-то не знал, что Саня наш живой и его уже увезли. Подъехал с другой стороны к реке, переплыл — и стал искать сына среди тел. Хоть уже оцепление выставили. Не он. И этот не он... У кого-то золотая цепь как у Сани, переворачиваю — нет, не он. Наткнулся на Марека. Еще рыженький мальчишечка мне в глаза бросился, Даня Собченко. Пожарные подошли: «Ладно, ладно, пойдемте». Кто-то куртку на меня набросил. Вода-то ледяная. Из-за этого инвалидность получил.

— Из реки вытаскивать никого не пришлось?

— Там уже не было никого. Когда переплывал, сплошной керосин вокруг. Носа самолета не было вообще, а хвост торчал из того места, где сейчас ступеньки к воде. Его еще тушили.

— Поначалу спасатели приняли Александра за пьяного рыбака?

— Да. Иди, говорят, отсюда. Он и пошел в сторону. Потом вернулся: «Я с этого самолета...» Тогда его под руки подхватили, подняли на катер.

— Я был на этом месте, взлетная полоса рядом. Высоко взлететь не успели. Почему ж одни трупы?

— Потому что баки полные. Думаю, и взрыв был. Погибли из-за огня и дыма, а не из-за удара. Если смотреть на взлетку, там небольшой сарайчик. Так колеса шасси прямо по крыше прошли. Из-за поврежденного крыла стало заваливать набок. Снес березу, ее обломок до сих пор лежит у часовенки. Думаю, правду мы узнаем лет через сорок. Как в случае с «Пахтакором». Хвост самолета до сих пор хранится где-то в ангаре.

— Саша прошел через полосу огня?

— Скорее всего, просто вылетел. Касание, взрыв и разлом — кого-то выкинуло. И он, и Сизов не были пристегнуты. Сизову повезло — он был в служебном костюме, который не сгорел. Это и спасло. А ребята в джинсах, еще в чем-то, что на них же полыхало. Поэтому все голые лежали.

— Говорят, Сизова и вашего сына уберегло то, что сидели сзади.

— Саша никогда не пристегивался. Пока стюардесса не подойдет: «Молодой человек, ремень!» — «Ну, ладно...» А когда с командой летал, даже во время взлета ходил по салону. С кем-то поболтать, посмеяться. Сейчас не поймешь, кто где был. Сизов точно сидел в последнем ряду. Обычно Саня Беляев был сзади. Когда нашли — он был страшно обгоревший. А волна огня шла спереди.

— В московской больнице сын чувствовал ваше присутствие рядом?

— Даже не сомневаюсь.

— Смотрели на него через стекло?

— Заходил в палату. Как только прилетели, профессор сказал — сейчас все необходимое сделаю, потом зайдешь и посмотришь. Открыто никто не говорил, что шансов нет — но можно было понять, что хорошего ждать не стоит.

— За те дни в Москве удавалось заснуть?

— Да ну, какое там... Мне отвели комнату прямо в больнице. Сначала мать Сани Овечкина, Татьяна, звонит: «Живи у нас!» Следом Илюха Горохов. «Нет уж, — отвечаю. — Я рядом с сыном».

«Не вздумай про это написать»

Сколько раз я ездил в Костромскую область, полную чудес. Проезжал мимо этого места.

С какого-то момента перестал в Туношну заезжать. Вроде и должно время что-то притупить внутри — но у меня только обостряет. Чувствую, как вокруг уходит память, растворяется. Поколение вырастает, знающее о трагедии по памятнику у «Арены» да по газетам. Для которых фамилии мало что значат — не переплетаясь с образом. Как расскажешь им про Рахунека, про Демитру? У кого хватит слов? Как описать восторг, который дарили эти люди?

Память притупляется — перерождаясь в легенду. Но живы еще люди, с которыми боль навсегда. Которые ничего не забудут и через двадцать лет.

Вот они. Живут возле аэропорта, вслушиваются в звуки самолетов. Как семья Галимовых. Их Саша возвращается во сне. С каждым стуком в окно.

Кто-то научился жить с трагедией — и вспоминает каждый день сына, брата, мужа. Не приняв сердцем, но смирившись. Веря, что встреча однажды будет.

А кто-то ушел за сыном следом, как мама Артема Ярчука. Легла на том же Леонтьевском кладбище неподалеку от сына. Который так и остался 21-летним. Вот что рассказывал мне папа Вани Ткаченко:

— Зима была морозная. На дорогах наледь. Сам я тогда ехал — кидает из колеи в колею. А дороги в Ярославле сами видите какие. Еще и узкие. Я, помню, поставил машину. Думаю — пока эта наледь не сойдет, ездить не стану. А мама Ярчука поехала со старшим сыном в тот день на автомобиле.

— Сама за рулем?

— Нет, парень управлял. А им навстречу ехала девушка, которая месяца три как получила права. Видимо, ее кинуло на встречку — где ехала Анжела. Не знаю, как они неслись с хорошей скоростью по льду...

— Такой удар был?

— Да. Сильный. В той и другой машине погибли пассажиры — а водители выжили. Как-то вывернули, что удар пришелся на правую сторону и там, и здесь. У девушки мужчина сидел лет сорока, а в этой машине на пассажирском месте Анжела. У нее аорта оторвалась.

Ушел год назад и похоронен возле собственной церкви в селе Федоровском тот самый отец Владимир, который окормлял «Локомотив». Венчал, крестил детей, разговаривал с ребятами. Особенно сдружился с тем же Ваней Ткаченко.

Ткаченко ездил в это Федоровское, помогал церкви. О чем-то расспрашивал. Должно быть, получал ответы и верил в услышанное. Во многом поэтому Ваня был такой.

Как-то я разнюхал про его благотворительные дела. Подошел, спросил между делом — и добродушный Ваня вдруг побледнел:

— Не вздумай про это написать.

Я пожал плечами. Не надо так не надо. Хоть странно все это.

«Не выдерживаю, озираюсь»

Еду сейчас в Рыбинск, превратившийся в город-музей. Словно из ХIХ века. Пожалуй, самый нарядный город России.

Знаю, скоро буду проезжать деревеньку Чурилково. Вот-вот то самое кладбище, где на мусульманском участке лежит Саша Галимов. В кладбищенском полумраке проступает его памятник очень ясно.

Стараюсь не глядеть. Сейчас опять вспомню, расстроюсь на весь день. Лучше буду следить за дорогой.

Почти проехал — и не выдерживаю, озираюсь. Вон он, Саша в белой форме. Смотрит с гранита — но не на тебя, а чуть в сторону. Где не останавливается игра, где шайба. Глаза живые. В его перчатке я угадываю ту самую перелатанную, которую примеривал когда-то к собственной руке. Но не решился надеть.

Я подмигиваю Саше как живому. Обещаю заехать на обратном пути.

Конечно же, заеду.