Туризм со щепоткой экстрима дарит удивительные встречи, прорисовывает невероятные сюжеты. Которые с тобой навсегда. Тем более до поры все заканчивается хорошо.
Порой вздрагиваешь, когда приключения вчерашних дней возвращаются к тебе во сне. Просыпаешься, ощупываешь самого себя: неужто уцелел? Выбрался даже из такой передряги?
В самых диких карельских местах я сначала едва не наступил на клубок черных гадюк, а час спустя вышел на могучего дикого кабана. Что-то выискивающего носом, похрюкивая, прямо под охотничьей вышкой.
Никогда бы не подумал, что кабан настолько велик. И такой коричневый.
В тот раз повезло — кабан меня не заметил. Машину я бросил метрах в трехстах, в мертвой деревне. Среди полузавалившихся домов.
Все внутри сжалось. Я пятился спиной, боясь одного — не наступить бы на сук. Не выдать бы себя шорохом.
В этот момент в фильмах обычно у героя звонит телефон. С этого и начинаются настоящие приключения.
У меня до приключений не дошло. Когда до машины оставалось метров сто, я понял — с такой форой наши шансы равны. Развернулся и припустил так, что потянуло паленым.
Да ничему. Я как лазал по урочищам, так и продолжаю. Чем дальше — тем интереснее. Всякая легенда манит, не дает жить спокойно. Забрести километров на восемь в леса, выискивая глазами колокольню среди сосен, — о да, это мое!
Но очередное приключение, случившееся осенью, и сейчас заставляет вздрогнуть. Не верю месяцы спустя, что вышел невредимым из той передряги.
Впрочем, обо всем по порядку...
Порой сюжеты из чужой жизни вторгаются в твою жизнь — и ведут странными тропами. Становясь частью и твоей биографии. Возможно, главкой из будущей книжки.
Сто раз я натыкался в разных пересказах на историю англичанина Брендона Гримшоу — и всякий раз дочитывал до конца. Все это завораживало словно волшебная сказка. Я знал, что это было, — а поверить до конца не мог.
Этот Брендон, работавший главным редактором газеты, бросил вдруг все, отыскал необитаемый островок посреди океана и перебрался туда. Кусочек суши в районе Сейшел обошелся в восемь тысяч фунтов.
Островок Гримшоу превратил в личный рай — и годы спустя отказался продать каким-то шейхам за 50 миллионов долларов. Продолжая жить среди гигантских черепах.
Все это продолжалось полвека. Уехал 36-летним — и умер счастливым стариком в 86. На том же острове под названием Муайен. Я не сомневаюсь — его жизнь можно назвать восхитительной. Мне б отвагу этого британца.
Так бы я в себе и носил эту историю словно былину — если б не узнал однажды, что существовал русский Робинзон. Сюжет схожий — конец разный.
Богатый и успешный молодой человек, побывавший и физиком-ядерщиком, и директором банка, вдруг отрекся от прежней жизни. Плюнул на все. Отыскал на карте заброшенную деревню, когда-то звавшуюся Никола-Царевна, а при советской власти переименованную в Свободное.
В Свободном к тому моменту не осталось ни одного жителя. Деревню пожирал лес. Ближайший населенный пункт — километрах в восьми. Ведет туда просека, которую не осилить даже на «Ниве». Увязнешь. Километров пять еще протянешь, а дальше — только пешком.
Вроде не так далеко от столицы, Переяславский район Ярославской области. А места дикие, настоящая тайга. Края лесам не видно.
Остались у русского Робинзона в Москве бывшая жена с дочкой, остался отец — видный ученый. До сих пор, в 88 лет, один из важных людей в подмосковном НПО «Энергия».
Этот человек стал легендой среди искателей приключений вроде меня. Про него написали книжку под названием «В поисках истины». Кто-то и вовсе не верил в его существование. История в точности как с семьей Лыковых в тайге. Кто б о них знал сегодня, не откопай ту историю знаменитый корреспондент «Комсомолки» Василий Песков?
История русского Робинзона из Ярославской области пошумела-пошумела — да и забылась. Даже мне, верящему во всякую мистику и на многое способных чудаков, не вполне верилось: а был ли он на самом деле? Может, живет в лесах до сих пор? Или ушел к людям?
Я снова искал новости. Перечитывал то, что было изучено когда-то — но как-то выветрилось.
Николо-Царевна
Я снова читал его историю — и захватывала она меня все сильнее. Примеривал на себя: а хватило бы мне сил на такое? Мужества?
Узнавал, что в той деревне оставалось два домишка да древняя церковь, осыпающаяся кирпичами. Вросшие в землю наполовину, изогнутые кресты старинного кладбища.
В один из тех домов бывший директор банка и заселился. Пытался своими руками восстанавливать церковь. Вести хозяйство. Завел коров. Как ни удивительно, нашел новую жену.
Если и выезжал в город — лишь с одной целью: вернуть Николо-Царевне, переименованный в Свободное, старое название. Пускал в ход все связи, оставшиеся от прежней жизни.
Вы удивитесь — добился-таки! Вернули!
Сейчас это название на всех картах. Хотя от Николо-Царевны мало что осталось. Я представляю, чего это стоило. Хотя нет, не представляю. Попробуйте зарегистрировать изменения в планировке собственной квартиры — настрадаетесь. А человек переименовал целую деревню!
Ему казалось, это первая победа. Вот-вот будут и другие.
Но других не случилось. Первая стала последней. Дикое, зловещее урочище оказалось сильнее, оберегая свой покой. Человек, которого звали Дмитрий Бранец, заболел и умер в 48 лет.
Кто-то уверял, что в Николо-Царевне его и похоронили.
Гиблое место
Я вчитывался в печальные новости — и мне хотелось пройти его следами. Почувствовать то, что чувствовал он. Переломить в себе те же страхи. Или не переломить?
Редкий человек добирается до этих мест. Слава дурная — как у гиблого места.
Я очень хорошо знаю, что такое «гиблое место», — сколько б ни приезжал на мыс Тарханкут, например, каждый раз нахожу скверные приключения. Самого разного характера.
Я узнавал много нового. С каждой прочитанной страничкой мне хотелось побывать в этих местах все сильнее. Кто-то ухитрился добраться до Николо-Царевны большой компанией на внедорожниках. По пути вытягивали друг друга. Какой-то смельчак дошел через дикие чащи пешком — чтоб обнаружить в деревне крест и мраморную табличку с именем того самого Робинзона. Церковь Николая Чудотворца, выстроенная в 1816 году на средства помещицы Анны Исаковой, совсем заросла. Уж еле виден над деревьями покосившийся купол. Оба дома завалились набок. Еще не рассыпались по бревнышку, но уже близки. Крыши целы.
Отзывы немногих добравшихся будто под копирку: место зловещее. Не притягивает, а выталкивает...
Я внутренне усмехался. Мне-то все по плечу! Что там Переяславский район, ближний свет? Я излазил всю Вологодскую, всю Костромскую область, Карелию. Вот там в лесах дичь так дичь. Просто XIV век. Вы меня Ярославской хотите напугать? В списке отпускных заездов вписал Николо-Царевну на предпоследний день. Между другими двумя диковинами в тех же местах.
Тут-то и начались чудеса.
«По следам вычислили...»
...Есть места, которые не пускают с первого раза. Такое у меня случалось. Спрятанная в лесах Тверской области церковь великого архитектора Николая Львова не подпустила и со второй попытки. От села Горницы почти ничего не осталось. Пришлось приезжать в третий раз. Место неохотно — но открылось. Всю обратную дорогу сбрасывал с себя клещей.
Не пустила и Николо-Царевна. Навигатор вел уверенно — пока не загнал в какое-то болото.
— Прямо! — настаивал в навигаторе голос Васи Уткина.
Ни прямо, ни криво не выходило. Я развернул карту — к Николо-Царевне есть и другой маршрут. Со стороны деревни Пешково. Крюк километров в 20, пустяк. Но...
Ч-черт, смеркается. Ну какое Пешково? Приеду-ка я завтра.
Назавтра, посвежев, я прорывался к этой самой Царевне. Проехал деревню — вот нужная просека. Про нее и читал. Погода жаркая, без дождей. Вдруг доеду?
Навстречу мужичок на «Жигулях»:
— Нет, не доедешь. Будет лесосека — там брось машину, пешком иди. А что тебе в Царевне надо?
— Да вот! — показываю фотоаппарат.
Мужичок усмехнулся, сверкнув серебряным зубом, — но как-то нехорошо. Обмерил меня лукавым глазом:
— Не боишься?
— А чего бояться? — поразился я.
В самом деле — чего? Долгой дороги? Луж? Ухабов?
— А медведь у нас бродит. — Подумал и уточнил: — Медведица с двумя медвежатами. Мы по следам вычислили.
Испугался ли я?
Честно скажу — ни капельки. Еще и не то от местных слышал по деревням. Обычный юмор, приготовленный для городских, — только слушай. Тебе и про медведей расскажут, и о призраках, и о засасывающих топях.
Да врет, точно врет. Ну какие медведи?
Я, усмехнувшись про себя, поехал. Ну вот, и про лесосеку соврал — осталась за спиной, а я все еду. Дном, случается, цепляю, но не критично, чуть-чуть. Царевна все ближе!
Осталось пять километров, четыре, три...
Стоп!
Лужи размером с озерцо все-таки начались. Оставляю автомобиль на обочине, забрасываю рюкзак на спину. Странно — но вот тут-то меня и пробрало. А вдруг?
Если за рулем я был уверен, что мужичок врет, то теперь — вы меня простите... Каждый шорох из леса заставлял вздрогнуть. А лес полон шорохов. Странная искорка бежала по позвоночнику. Все вдруг обострилось — и зрение, и слух. Не увидеть бы того, чего нет.
Я вглядываюсь в каждый след на глиняной дороге — вот след лося. Вот крупной собачки. А собачки ли?
Не хотелось об этом думать. Конечно же, собачки.
Встреча с медведем
Навигатор подбадривал, даже потеряв сеть, — шагай прямо. Попадешь на улицу Свободы. Единственную в деревне.
Никуда и не свернешь — но отчего-то от подсказок делалось чуточку спокойнее. Все-таки человеческий голос. Я не один.
Рюкзак все тяжелее. Вспоминаю знаменитого фотографа Киврина — тот говорил, его снаряженный фоторюкзак весил 35 килограммов. Мой легче. Но, кажется, ненамного.
Иду, иду, иду.
500 метров, километр, полтора... Держу перед глазами шагомер. То и дело заглядываю: деревня все ближе. Мне страшно и тяжело. Никогда такого не было.
Просека видна хорошо. Вот-вот покажется купол с загнутым крестом. Или вообще без креста. Но уже сейчас, последний рывок, какие-то полкилометра...
Не на шорохи по кустам мне стоило озираться, а пристальнее смотреть вперед. Все самое интересно было там.
Я не поверил глазам. Метрах в двухстах от меня прямо посреди просеки было что-то темное, крупное. Не огромное, но внушительное.
Я прищурился, замер. Бог ты мой! Это ж медведь! Неужели это правда? Медведь или корова? Нет, точно, медведь!
Никаких медвежат нет, врать не буду. На задние лапы не вставал, но и так видно — жирнющий.
Мне б сказать для красного словца — «раздался рык». Но никакого рыка не было. А может, я не слышал. Слышал только собственный пульс.
Медведь стоял как-то вполоборота, смотрел в мою сторону. Не двигался ни вперед, ни назад. Я застыл, не понимая, что делать.
Понятно, что меня видит. И я его вижу. Ощущения? Я вам опишу. Сегодня мне это сделать несложно.
Видеть видишь — а мозг отказывается верить. Ты замираешь, хочется протереть глаза — и чтоб все это исчезло. Но ничего не исчезает. Ты видишь, как медведь вяло поворачивается — и... Куда пойдет? На тебя?
Нет, вбок, в чащу. С равнодушием в каждом шаге. Даже некоторой вялостью.
Я так и стоял, одеревенев. Как быть? Николо-Царевна рядом, полкилометра. Идти к ней? Деревня мертвая, никто не поможет. Будешь сидеть как фельдмаршал Паулюс в бункере до темноты. Когда стемнеет — станет еще хуже. Телефон не ловит. А достанет ли он меня в церкви, если что?
В эту секунду мой маленький мозг пронзило будто иглой: какая церковь? Ты что, Юра? Беги! Беги скорее назад!
Да, я бежал. Бежал как никогда в жизни. Задыхался. На ходу срывал молнию на куртке. Рюкзак болтался из стороны в сторону — и теперь мне казалось, что он набит камнями.
Не останавливаясь, оглядывался — не идет ли следом?
Нет, на просеке никого — но все это не успокаивало. Скорее наоборот. Медведь хитер — и наверняка преследует вдоль дороги. Вот сейчас выскочит навстречу. Или со спины. А что есть у меня? Оранжевый свисток? Фотоаппарат? Охотничий ножик?
Желтые клыки
Миллион мыслей разрывали и голову, и что-то в груди.
Теперь я знаю точно, когда нагоняет паника: метров через пятьсот тяжелого, одышливого бега. Первый раз оставляют силы — и сразу накрывает волна отчаяния. Ты понимаешь, что, как бы ни бежал, он тебя догонит. Кажется, ты чувствуешь его когти на спине, запах из его пасти, видишь желтые клыки.
Паника мне казалась собственной агонией.
Я то бежал, то быстро шел, давясь собственным дыханием. Цепляя ногой об ногу. Озирался. Не обращал внимания на развязавшийся шнурок. Оставив в какой-то вязкой жиже ботинок, я едва заставил себя остановиться, вытащить и надеть снова. Зашнуровывать не было ни сил, ни времени. Каждое мгновение может стоить жизни. Все озирался и озирался на ту просеку.
Где же машина? Разве оставлял не здесь? А где тогда?
Вон она, уже видна! Обидно будет, если нагонит здесь — и паника накрыла новой волной. Я же помню, как попал на безграничное кладбище советских солдатиков в Вене. Одинаковые таблички уползают за горизонт — и у всех одна дата: апрель 1945-го...
Последние полкилометра и были для меня апрелем 45-го.
«Трое негритят в зверинце оказались...»
В машине я долго сидел, не трогаясь. Мне даже хотелось, чтоб медведь показался вот сейчас — попробуй-ка достань меня из консервной банки. Не выйдет! Вот теперь мое время!
Тяжелое дыхание залил минералкой — и не вошла она, а с шипением ввинтилась в легкие. Оценивал собственное моральное состояние — и нашел его удовлетворительным. Легко уверил себя, что паника была, а вот до истерики не дошло. Это неплохо.
Мелькнуло в голове даже что-то юмористическое: «Трое негритят в зверинце оказались. Одного схватил медведь, и вдвоем остались...»
О пережитом напоминали грязные по колено брюки. Ботинок, полный хлюпающей жижи.
Я развернулся и тихонечко поехал назад. Вот какое-то фермерское хозяйство, которое даже не заметил по дороге туда. А у них трактора, болотоходы... Церковь-то я не увидел — возможно ли отступать?!
Встречает свора игривых собак. Выходит мальчонка.
Умоляю: отвезите на болотоходе. Из Мытищ специально ехал, такая даль. За расходами не постою.
Услышав про Мытищи, меняется в лице. Набирает номер то ли фермера, то ли управляющего. Выясняется — тот тоже из Мытищ! Живет в соседнем переулке!
— А где медведя-то видел? — интересуется. — За полтора километра? Да, там он и крутится. Гоняем, гоняем его...
— Что ж он за мной не пошел?
— Сытый, наверное. Но тебе сильно повезло. Мог и не вернуться. От медведя даже на дереве не спасешься. Это от кабана можно.
— А от волка? — зачем-то поинтересовался я.
— От волка тоже не спасешься. Медведь за тобой полезет. Волк ляжет под деревом и будет ждать, пока не свалишься. А кабан глупый, он уйдет. Что ж ты туда поперся? Тебя медведь сожрет — а мне отвечай...
— Да вот как-то... — растерялся я.
— Ладно. Приезжай послезавтра, отвезу тебя. А то опять приключений найдешь.
«Это были следы огромной собаки»
Назавтра мы на болотоходе переваливались с кочки на кочку.
— Здесь машину оставлял? — как-то сразу угадал он.
— Точно.
— Гляди! — Мой провожатый спрыгнул с болотохода. — Вот здесь ты стоял. А вот его следы. Медведь шел за тобой до самого автомобиля. А ночью вышел к деревне. Понятно, почему собаки надрывались.
Я, не веря глазам, разглядывал землю. Бог ты мой! Вот это лапища!
— Это еще небольшой. Четырехлетка. Здесь вообще шесть медведей бродит. Тебе достался самый беспроблемный вариант.
— Что ж не отстреливают?
— Лицензия на отстрел очень дорогая, никому не по силам. Вот и расплодились. Скоро на Москву пойдут.
— Как думаете, мне повезло? — выдавил я уже на ходу.
— Очень сильно! — слышу сквозь хрип мотора. — Медведи еще сытые, осень не глубокая. Но медведица с медвежатами тебя точно не отпустила бы. О!
Он снова остановился, спрыгнул.
— А вот, гляди, он остановился. Воду пил из лужи. Смотри, как натоптал. А это что?! Ого! Да тебе повезло сильнее, чем я думал...
Чуть поодаль различимы другие следы. Точно как в фильме — «это были следы огромной собаки».
— За медведем шли два волка. Крупных.
«Подъедать», — додумал я сам.
До деревни молчали.
Табличка в траве
Я бродил по тому, что осталось от крупной когда-то деревеньки. Представляя, как здесь пытался вести в одиночестве хозяйство тот самый русский Робинзон. Вот оно озерцо, вот полусгнившие леса возле церквушки.
Захожу в дом, который завалится набок не сегодня-завтра. Из последних сил держится на балках. Представляю, где что располагалось в этом доме. Стол еще сохранился. От печки — только груда кирпичей.
Что-то осталось, что-то лишь угадывается. Вот окошко, из которого так хорошо виден крест. А в траве та самая мраморная табличка — ее я разгляжу очень хорошо, раздвинув траву. Прочитаю вслух словно стихи: «Здесь провел последние 17 лет своей жизни инженер-физик Бранец Дмитрий Владимирович. 01.08.1959 — 11.06.2008. Здесь принял крещение в храме с. Дмитриевское и воцерковление с твердой верой, что возрождение православия и крестьянства — путь к спасению России».
17 лет — почти на необитаемом острове! Я и не думал, что так долго!
В доме над сохранившейся кроватью на кнопочках прикреплен листочек в целлофане. В завитках почерка чувствуется женская рука:
«Упокой Боже душу Дмитрия Бранца». Пририсован крестик и дата — 11 июня 2008.
Мне ужасно горько. Но я и рад — что оказался здесь сейчас. Через год-другой ничего этого не останется, только горы истлевших бревен. Будет разве что табличка в траве. Да и та зарастет.
А сейчас я вижу чашку на столе — и понимаю, что чашка его. Помнит тепло рук. Фаянсовый чайничек на полке. Скомканное, заплесневелое одеяло на кровати. Рабочий халат на гвозде.
Я пробираюсь сквозь бурьян к церкви, рассматриваю оставшиеся фрески по стенам. Деревянный крест на месте алтаря. Шаткую лестницу — это стоя на ней, Бранец пытался восстанавливать по кирпичику церковь.
Меня захватило, загипнотизировало это место. Будто сжало в объятиях — если уж приехал, не уходи!
Кресты бурыми краями цепляют за рукав. Кое-где с сохранившихся портретов смотрят люди с усталыми глазами. Кажется, о чем-то просят и они. Почему-то на этих портретах нет стариков.
Мне и не хочется уходить. Но надо. Не останешься же здесь на 17 лет — да с такими соседями?
Я доезжаю до деревни на болотоходе, прощаюсь с моим провожатым. Это приключение со мной навсегда. Он и не знает, как много для меня сделал. А расскажу — не поймет.
Вдова Робинзона
Впечатлений столько, что не могу ехать в Москву. Организм просит паузы. В первой же деревеньке, том самом Пешкове, сажусь у озера. Вижу вдруг с удочкой того самого мужичка, которого встретил в первый день. Которого и посылал мне ангел-хранитель, чтоб предупредить обо всем, что ждет на пути.
— Ну как? — спрашивает.
Я торопливо, сбивчиво рассказываю обо всем. Конечно же, про медведя.
Он смеется — но не удивляется:
— Эээ, горе-фотограф!
— А где ж та женщина, с которой жил Бранец? — вдруг осенило меня.
— Да вот, живет в соседней деревне Чильчаги. Синенький домик на окраине.
Я еще не понимаю, но чувствую — как-то вся эта история должна закольцеваться. Точка не поставлена. А гражданина с серебряным зубом посылает мне судьба раз за разом не просто так.
Я не прошу, я умоляю — отвезите познакомиться!
Он мнется — но соглашается.
— На вашей поедем? — спрашиваю.
— Еще чего!
Уйду из этого домика я далеко за полночь.
А Наталья Юрьевна Бранец с котом выйдут меня провожать. Потом вспомнит она что-то, всплеснет руками — и вернется через минуту уже с паспортом. Откроет на нужной страничке:
— Вот, место прописки — смотри!
Я вглядываюсь сквозь зябкую темноту осенней ночи, подсвечиваю телефоном. Вижу выведенное паспортисткой: «Николо-Царевна».
— Я до сих пор там зарегистрирована! — торжествует.
Я понимаю — пока в деревне прописан хоть один житель, никто не вымарает ее из карт. Не признает официально исчезнувшей.
На жизнь не жалуется. Газ есть, свет тоже. Вода, правда, только из колодца. Зато суставы поменяли за казенный счет. О прошлых бедах напоминают костыли в углу.
— Машина продуктовая прямо под окнами останавливается.
— Автолавка? — уточняю я.
— Да, автолавка...
90 дворов
Проговорив несколько часов под иконами, я очаруюсь историей «русского Робинзона» еще сильнее. Угощаясь жареными кабачками.
Сам расскажу, как добрался до Николо-Царевны только с третьей попытки. Не пускала!
Наталья Юрьевна не удивится:
— Дима в таких случаях говорил — «значит, еще не время».
— Как же вы жили рядом с медведями?
— Как-то Дима приехал на лошади, говорит: «Натальюшка, сейчас медведицу видел с двумя медвежатами. Гляжу — вроде наш черный теленок идет навстречу. Думаю: что он сюда забрел? Присмотрел — а он лапами загребает...»
— Ну и чем дело закончилось?
— Крикнул — и медведь свернул с дороги, начал ломиться в кусты. Это Дима с вечерней службы возвращался, а я на утреннюю собиралась. Сказал мне: «Ты пойдешь — что-нибудь кричи». Вот я всю дорогу молитву и пела в голос. Сколько раз видела — огромные медвежьи следы. Больше лошадиных копыт.
— Жизнь у вас была непростая, надо думать.
— О чем говорить? Еще в июне по оврагам снег лежал! Помню, двух наших телят волки в лес загнали.
— Так и сгинули?
— Утром их нет. Начали искать. Только следы в лес ведут.
— Сожрали?
— Конечно, сожрали. Приехал из деревни наш товарищ. Пошел по следам. Говорит — маленькие кабанчики шли. А вот следы телят. Но телята всегда по солнцу ходят, а эти шли против. Значит, волки их уже гнали.
— Кабаны — тоже радости мало.
— Парня одного загнали на дерево. Залез и сидит. Кабан башкой покрутил и ушел. Это хорошо кабан был, а не волк. Волк бы сидел до последнего! Как-то приехал сосед, говорит: «Поле перепахали. Что-то сажать будете?» Ага, говорю. Мы «перепахали»!
— Не вы?
— Кабаны!
— Без ружья жили?
— Да откуда ружье-то? Никогда. Хоть в деревне всякое говорили. У нас такое наболтают! Говорили, что я монашка и убежала из монастыря. Вот, думаю, счастье привалило.
— Когда-то Николо-Царевна была большой деревней? Со своим клубом?
— От всего этого даже следа не сталось. Только одичавшие сады напоминают. У нас скотина ходила, яблоки подъедала. Если в лес углубиться на километр, найдешь еще одну мертвую деревню, Чириху. Вот ее даже на картах не осталось. Мы трактор брали — там все яблони обирали. Дикие, не дикие...
— Зачем?
— Чтоб наша скотина туда не ходила. Возле дома высыпаем — стоят, чавкают. Как-то человек рассказал про эту Чириху: «Там было 12 дворов. А в Николо-Царевне 90!»
Топь непролазная
— Стать женой отшельника — это яркий поворот в судьбе.
— А я вам расскажу! Жила под Рязанью. Уже была разведена. Наша газета «Мещерская сторона» перепечатала статью про Диму из какой-то ярославской газетки, все про его уход в лес. А мама «Мещерку» всегда выписывала. Я как прочитала — будто ударило что-то: вот туда-то и я уеду, на необитаемый остров!
— Невероятно. А дальше?
— Написала письмо в нашу газету. Ничего не ответили. Ну, думаю, надо писать в ярославскую газету!
— Оттуда ответили?
— Да. Дали адрес. Я написала уже Диме в Николо-Царевну — как-то ему доставили! Время спустя приходит ответ. Вот такой длинный конверт. Интересное, думаю, дело. Пишет: «Хочешь — приезжай». Объяснил как: в Москве автовокзал на «Щелковской». Ну и так далее... Родителям сказала — «Я уезжаю на необитаемый остров». Все! На перекладных добралась до ближайшего села. У меня коса до пояса, бирюзовый спортивный костюм, кожаная курточка. 8 июня — такой яркий день был! Вижу женщину у сельсовета. «Как пройти в Николо-Царевну?» Она так на меня взглянула: «Девка, пока автобус не уехал, садись-ка ты и езжай обратно...»
— Не остановило вас?
— Заинтриговало! Как так? Ехала за тридевять земель — а теперь развернусь? Какой-то мужичок указал дорогу — пройдешь Пешково, дальше прямо. Вот это и будет твоя дорога. Напророчил!
— Вы прямо жить там собрались?
— Да не поймешь. Вроде да, а вроде — присмотреться. Поэтому тяжеленую сумку оставила в Дмитриевском в сельсовете. Постельное белье взяла, халат, тапочки, подшитые кожей. Пирогов набрала, палку колбасы. Ну и пошла — восемь километров! Вижу — петух мне навстречу. Как быстро дошла-то, думаю. Раз петух — значит, деревня рядом. Вгляделась: а это не петух, лиса!
— Ну и как вас встретили?
— Строго. Выходит мужик с бородой. Защитного цвета штаны, сапоги 48-го размера. Шлеп-шлеп через грязь — а я навстречу через грязь в кроссовочках! Топь-то непролазная! За ним овчарка, скот кругом бродит... Думаю: куда я попала-то? Сердитый какой дядька! Привел меня во второй дом, тот стоял пустой. Вечером, говорит, приходи ужинать.
— Вот это прием.
— Вот-вот начинался пост. Я никогда знать не хотела ни про какие посты. Родители постились, а я себе отдельно готовила. Здесь тоже говорю: нет, поститься не буду! Скотины-то сколько? 23 головы! Я, думаю, ноги протяну, если еще поститься начну. Две коровы, телята, цыплята, гуси, поросята... Пироги, что привезла, успели съесть до поста. А колбаса долго висела.
— Когда поняли, что хотите остаться в этой глуши?
— Вечером усадил меня по центру стола — так и осталась. Дима еще стул для меня подставил самый лучший, с высокой спинкой. Показал мое место — и все.
— Так и жили в лесу?
— Выбирались в Дмитриевское, в церковь. С почтальонкой подружилась, доброй женщиной. С почты и звонила родителям.
«Полы вскрыли, деньги искали»
— Как предложение вам делал?
— У нас были высокие козлы возле болота, трудно пройти. Дима взял меня в охапку и пронес. Что-то такое сказал, что я переспросила будто в шутку: «Это что, предложение?» А он отвечает серьезно: «Да». Сколько всего было — ворота поставили на въезде в деревню. Все разломали потом, растащили... Мы же даже венчаны!
— В деревенской церкви?
— За платьем я специально съездила в Рязань- привезла то, в котором когда-то уже выходила замуж. А в церкви не венчают, пока не расписаны. Ну, пошли расписываться в сельсовет. Спрашиваю у батюшки: а можно венчаться, если у каждого второй брак? Батюшка не знает: «С этим вопросом надо к ярославскому владыке ехать». Тут вдруг сам владыка приезжает! Единственный раз такое было — и в этот самый день!
— Неспроста такие совпадения.
— Мы на улице дождались, когда службу закончит. Он выходит, старенький совсем, бывший фронтовик. Дима к нему: «У нас второй брак. В первом не венчаны ни я, ни она. Каким чином нас можно сейчас венчать?» Тот задумался — и произносит: «Первым чином, но не рукоположу...»
— Это что значит?
— Священником стать не сможет. Почтальонка Варвара надо мной венец держала. Потом в сельсовете я платье свое скинула, надела что попроще — и на лошади поехали в Николу... Мы с Димой до венчания не жили вообще. Общались как брат с сестрой. Он сказал — все будет только после венчания.
— В предыдущей жизни Дмитрий был богатым человеком?
— Директором банка в Переславле был. А в Москве до этого работал в институте. Вон, диплом его лежит у меня в тумбочке. У него отец доктор технических наук, мама тоже диссертацию написала. Спрашивала его: «Что ж ты не защитился?» А он отвечает: «Я диссертацию написал. Отдал первой жене, она защитила». А сюда подался по идее — земли поднять! Мечтал о возрождении крестьянства!
— Это замечательно.
— Приехал-то сюда не один, их было несколько ребят. Некоторые даже с семьями приехали. Все до зимы дотянули — и разбежались. Дима один остался. А про богатство я скажу — не было вообще ничего. Как-то продали двух телят за 15 тысяч. Все эти деньги за зиму ушли. Говорит: «Что-то много мы проели денег...» Но всем казалось, он что-то припрятал. Когда Димы не стало, все в нашем доме перевернули. Полы вскрыли. Деньги искали! Один ночевал у нас в Николе. Потом рассказывает: «Я ж на том самом матрасе спал, в который, наверное, деньги зашиты...»
— К таким отшельникам в деревнях относятся настороженно.
— Диму не понимали. Звали — Мохнорылый.
— Из-за бороды?
— Ага. Это я случайно услышала. Мужики кого-то ждали в деревне. Ну и переговариваются вполголоса: «Когда этот мохнорылый будет-то?» Думаю: «О ком это они?» Тут Дима мой появляется!
— Никто не помогал?
— Да вы о чем? Наоборот! Вот история. Дима собрался собирать сено. Садится на трактор — вдруг идет монашка с Сольбы. Знаете монастырь?
— Огромный.
— Да, неподалеку от нас. Говорит: «Брат Димитрий, помоги. У нас гектар картошки. Надо перепахать».
— Больше некому?
— Кого-то звали — человек попросил 40 тысяч. Начали монашки вручную. Хватило сил на 25 соток. Ну и пошли к простофиле, простачку... Дима слова не сказал, завел трактор, монашку посадил на телегу. Поехали, все перепахал им. К ночи закончил, в баке что-то плещется на дне. Уже темно. Говорит монашкам — налейте, мол, солярки. Хоть до дома доехать. Знаете, что ответили?
— Что?
— «Матушка Иротеида отдыхает, не можем ее тревожить». На нулях оттуда доехал, не знаю как. Зато дали два пакета продуктов — какие-то макароны, кулич, консервы... Утром встаем — дождь прошел, все наше сено поплыло! Где она, справедливость?
— Нет справедливости.
— Сколько раз мне с лампы приходилось солярку сливать, шланг в бак засовывать. На пузырьке до дома доезжал.
Как плачут чайки
— Коров резали сами?
— Ни одной не зарезали. Продавали.
— Мобильного телефона не было?
— Как-то Диме на день рождения отец привез, подарил телефон. Незадолго до смерти.
— В церкви стоит крестик сейчас.
— Это Дима ставил. Деревянный такой, маленький, да?
— Он самый.
— Хоть храм старый, заброшенный, а все равно мне Дима говорит: «Ты, Натальюшка, в алтарь-то не заходи. Женщина не вхожа». Люди там растаскивают железо, кресты пытались вывернуть из кладбища.
— Я видел.
— Что-то не удалось — но свернули. А вот около алтаря мы положили дверцу, изумительное чугунное литье. Ее почему-то не тронули. Резная такая. Решетки с окон повыворачивали?
— Нет, все на месте.
— Удивительно. Наверное, сил не хватило. Как-то Дима говорит: «Послушай, как чайки плачут. Как люди!» Я прислушалась — действительно!
— А что случилось-то?
— Это вороны разорили их гнездо. Может, яйца перебили. А может, птенцов сожрали. До этого две чайки каждый год у нас гнездо вили.
— Есть чудаки вроде меня — ищут по лесам заброшенные церкви. До вас такие добирались?
— Редко — но случалось. Как-то приехал мальчик с тремя девочками, как-то нашли дорогу. Хотели храм посмотреть. Дима говорит: «Натальюшка, у нас гости!» Я только и спросила: «Сколько человек?» Нажарила карасей. Эти ребята потом удивлялись: «Мы приехали, нас знать не знают — а сразу за стол усадили, накормили...» Потом еще раз приехали, сразу после Нового года. Так что вы думаете?
— Я и не знаю, что думать.
— Этот мальчик Володя оказался в больших чинах, сейчас полковник МЧС. До сих пор мне помогает. Как-то семь машин ко мне приехало молодежи. Соседи глаза вытаращили: «Это кто ж такие?» — «Я машинный двор открыла...» Кто сено таскает для коровы, кто дрова колет. Все сделали, потрапезничали — и обратно в Москву.
Бычье сердце
— Умер Дмитрий внезапно, как-то странно?
— Вдруг стало плохо. Начало января 2008-го. Оказалось, сердце было увеличено в два с половиной раза. Как в простонародье говорят — бычье сердце. Оно так работало, что само себя душило. Ему уже в грудной клетке места было мало.
— Прежде сердце тревожило?
— Иногда брался за грудь. Я говорю: «Дим, тебе не можется? Ложись!» Прикладывался. Видно, действительно было плохо. Тогда отправили в больницу соседнего городка, Нагорья. 1 февраля вернули обратно. За это время я нашла бесхозную избу здесь, в деревне. В Николу-то никакая «скорая» не проедет. Собрала мужиков с тракторами, перевезли все наше хозяйство. Хоть Дима говорил: «Бери сено, ведра и коров. Все остальное оставь». Но я целый трактор всякой всячиной загрузила. Поехали с ведрами, погремушками. Пять голов скотины оставалось — за нами брели. А впереди бульдозер расчищал дорогу. Зима, все запорошено!
— Найти новый дом в деревне так легко?
— Стала искать — мне сразу указали на этот. Вообще ничего не стоил. 30 тысяч!
— Ого. Это столько сейчас стоят дома?
— Я Диме сказала, он еще переспросил: «Долларов?» Я тоже усомнилась. Стала перезванивать: «Долларов?» — «Да каких долларов? Рублей!» Дима в долг стал просить по знакомым — никто не дал. Помог только родной отец. Дом-то крепкий, только год стоял заколоченный.
— Вернулся из больницы — и видно было, что не жилец?
— Чувствовал ужасно. Харкал кровью. Пододеяльник разодрала — сплевывай, говорю, в него. Тряпки в печку бросала, не стирала. На Пасху опять поехали в Николо-Царевну — а там снова стало плохо... Пробыли недолго, недели три. Вернулись в деревню. Дима уж совсем плохой был. Забрали в больницу уже лежачего. Задыхался, спать мог полусидя на подушках. Руку поднять не в состоянии.
— Тоже в сельскую больницу?
— Должны были в Ярославль везти. Приехала «Скорая помощь», довезла до соседнего села. Там хотели перегрузить в отцовскую машину — и в Ярославль. Санитары выносят — Дима в крик: «Вы меня что вперед ногами-то несете?!» Кое-как проехали. Шептал водителю: «Останови, дай отдышаться». У отца две машины. Видим — взял «Ниву»!
— Она же жесткая.
— Дима выдавил: «Пап, мне на этой машине будет тяжело, она же тряская...» А у мужа паспорта не было. Только старый, советский. Отказывался получать. А тут паспорт понадобился для больницы.
— Ну и как быть?
— Отец все-таки большой ученый, известная личность. Как-то договорился — по пути заехали в Переславль, там из паспортного стола девушка вышла, вынесла Диме бумаги на подпись. Тут же выдали паспорт. Сам он выйти уже не мог. Дальше повез не в Ярославль, а в московскую больницу. Это было 10 июня. А на следующий день в Годенове огромный праздник, явление Животворящего Креста. Поехала туда. У меня еще и день рождения 11 июня.
— В больнице вас не было?
— Нет, Диму сразу в реанимацию отвезли. Его то в жар бросало, то в холод. Вот я в Годенове, тут же владыка ярославский, поют «Отче наш»... Я звоню отцу Димы, хочу сказать — «послушайте, какие голоса!» А он сбрасывает звонок. Вскоре перезванивает сам. Говорит: «Наталья, крепись. Димы не стало». Минут 40 его пытались реанимировать в больнице. Отцу сообщили, когда ехал из Королева в эту реанимацию, вез обогреватель.
— Ужасно.
— Я стою в Годенове, схватилась за железные прутья. Сползла на пол. Сижу, не в силах осознать. А потом вдруг все прояснилось. Заказала поминовение. Потом стали переписываться — решать, где хоронить...
Похоронили недалеко от Высоцкого
— Похоронили в Николо-Царевне?
— Да вы что!
— Стоит же крест?
— Крест и табличку отец потом приехал, поставил. А похоронили на Ваганьковском, неподалеку от Высоцкого. Про Николо-Царевну была мысль, но я отговорила. Туда в обычную-то погоду не доберешься, восемь километров от цивилизации. А в распутицу вообще невозможно! В соседнем селе Дмитриевском хотели, за алтарем. Но решили в могилу к бабушке. Ее не стало в 96, а Дима умер в 48. Даже на кладбище не обошлось без приключений. Не мог Дима иначе!
— Там-то что могло случиться?
— Когда стали опускать, лакированный гроб съехал с веревок и грохнулся вниз. Потому что памятник не хотели убирать, подкопали под него. Отец его меня потом терзал: «Наталья, скажи, как его уронили — головой или ногами?» Я думала, думала... Памятник-то ставят в ногах, не в головах!
— Разве?
— Конечно. Говорю: «Папа, он упал на ноги». — «Точно?! Ты меня успокоила...» Когда была в Годенове, купила хорошенькую веревочку. На нее потом Диме крестик прикрепили. Женщина в морге выносит его кольцо, телефон. Говорит: «Может, подстричь его? Бороду сбрить?» Мать сразу: «Да-да, побрейте». А я запретила. Ни в коем случае, говорю. Дима специально в церкви испрашивал разрешение отпустить бороду. Вот и хоронить будем с бородой. Держу в ладони кольцо — сразу вспомнилось, как разговаривали: «Дима, ну кому нужны эти кольца?» Он взглянул так строго: «Дочерям!» Мысль — дочери и отдам!
— Она тоже была рядом?
— Да, Даша стояла неподалеку. Подозвала и отдала. А время спустя его отец говорит: «Я плиту заказал». Я подумала, чтоб на могилу поставить — а он в Николу привез. Поставил так, чтоб из окон дома было видно. На тракторе ездили устанавливать. Потом я снова съездила, нарциссы вокруг нее посадила. Чтоб весной цвели.
— Бумажку с поминовением над кроватью не вы закрепили?
— Бумажку?! Впервые слышу. Печка в доме осталась?
— Нет.
— Значит, разнесли на кирпичи. Если над той кроватью, что слева, то Дима на ней никогда не спал. Ее для гостей держали. А посудку я специально там оставила. Мало ли, какой человек заблудший будет идти, наткнется. Переночует. Стулья с высокими спинками сразу утащили, вот их жалко. Вот у меня записные книжки Димы остались, можете полистать. Вроде и тот советский паспорт оставался, но что-то не могу найти. Меня не станет — все выкинут. Кому это нужно?
— Если б Дмитрий не умер — где бы вы сейчас жили?
— Только в Николо-Царевне! Даже не сомневаюсь!
— Тянет вас туда?
— Вроде и тянет — но знаю, как будет больно. Там же все разорили. Была огромная бочка, на две тонны. Укатили! Какие-то сеялки, веялки. Ничего не осталось. Дима притащил два старых «Запорожца». Хотел разрезать, приделать колеса — и ездить как в кибитке. Чтоб лошадь запрягать. Есть «Запорожцы»?
— Ничего не видел.
— Значит, и их утащили. Как-то иду из храма, вижу — на дороге кольца валяются. Это нашу сеялку оттуда тянули — а за эту сеялку Дима отдал быка! Гляжу: «А что сеялка-то без колес?» — «Вот такую дали...» — «А ты бы им быка дал без ног!»
— Снится он вам?
— Как только его не стало, вижу сон — какой-то институт, большая лестница. Дима в рабочей одежде на этой лестнице. Неподалеку его мать, расфуфыренные девицы. Все вокруг стеклянное, прозрачное. Думаю: вы хоть как вокруг него пляшите, а Дима-то все равно мой.
0
10.00
