Спустя пять лет после смерти мужа Оливье Морана Ольга Свиблова закончила оформлять дом под Парижем, который они придумали вместе. Историю во всех смыслах красивой любви выслушал Алексей Тарханов («Ъ»).
Мы с Ольгой Свибловой сидим в кафе «Париж–Лондон» на площади Мадлен, рядом с квартирой, где моя собеседница москвичка и парижанин Оливье Моран провели последние семнадцать лет своей совместной французской жизни. О них мы и говорим.
С Олиным мужем я простился пять лет назад в русской церкви на Рю Дарю, стоящей с царских времен. Там были Ольга и ее сын, фотограф Тимофей Парщиков, с которыми я был знаком до этого лет сто, и французские дочь, сын, внуки Оливье, которых я не видел ни до того, ни после. Это были русские, но и французские похороны. Молитву читал на французском русский поп, потом в церкви вспомнили последние слова Оливье с обещанием: «Мы встретимся через сто лет на планете Маленького принца».
Ольга встретилась с Оливье двадцать восемь лет назад. Она приехала в Париж и пошла в гости к художнику Николе Овчинникову, ну а тот решил познакомить ее с владельцем галереи, в которой выставлялся и рядом с которой жил. В большом выставочном зале галереи La Base под стеклянной крышей девятисотых годов стоял, как скульптура минималиста, маленький домик хозяина. Внутри на стенах висели «Праздники» Кабакова. Ольга почувствовала себя почти как в Москве.
– К Илье Кабакову меня привел Иосиф Бакштейн, – вспоминает Ольга. – Он тогда ухаживал за мной, но я была беременна Тимошей и готова была только на нежную дружбу. Однажды он сказал, что надо «зайти к знакомому художнику». Мы лезли вверх по лестнице, и на каждой площадке Иосиф меня останавливал и целовал, то в левое ушко, то в правое. Мило, трогательно, лестница высокая.
Когда лестница кончилась, они оказались под крышей. Там сейчас обосновался Институт проблем современного искусства, а тогда без проблем жило искусство в лице Ильи Кабакова.
– Мы сидели и смотрели его альбомы. Я потеряла счет времени. У меня было ощущение, что со Сретенского бульвара я вдруг улетела в космос. Так вот на «Базе» было такое же чувство – что я в гостях у волшебника.
Хозяин, Оливье Моран, пришел чуть позже и мгновенно из ничего и с легкостью приготовил замечательный ужин.
– Я влюбилась в него сразу, – говорит Ольга. – В моего первого мужа, Алешу Парщикова, я влюбилась за стихи, которые к жизни не имели отношения. А в Оливье – за необыкновенное пространство жизни, которое он создавал вокруг.
У Ольги не было желания непременно выйти замуж и непременно уехать в Париж.
– Любила ли я город так, чтобы здесь жить? Когда Оливье, меньше чем через полгода после нашего знакомства, предложил мне руку и сердце, я ему сказала, что пойду за ним хоть на край света, но я не буду жить в Париже.
– Почему? Разве не интересна совсем новая жизнь? Новая страна?
– Оливье было сорок семь, мне тридцать семь, мы были два взрослых человека. Он даже спрашивал меня: «Почему, Оля, я так поздно тебя встретил?» У него была семья и дети, хотя он жил не с ними. Я к тому времени ушла от Алеши Парщикова, но у меня тоже был Тим, и мама, и папа. И у меня была Москва, где все было так интересно. Я ничего там не боялась. Советская власть, бандиты – все это прошло мимо меня по касательной. А в Париже я не понимала ничего.
В свои тридцать семь Свиблова оставалась советской девочкой, которой трудно принять законы парижской жизни. Неизменность дня с petit déjeuner утром, déjeuner днем и dîner вечером. Чинные воскресенья. Неотменяемый отпуск. Семейные праздничные столы, где, как в старой французской комедии, собираются непонимающие друг друга поколения.
– Тут все завязано на том, что бабушка дяди была знакома с прадедушкой тети, их дети вместе ходили на охоту, – говорит Ольга. – Все переплетено, такие корни – не прорубишь.
Другой ритм и другая манера. Наверное, так же европейцев пугали наши посиделки на кухне или пьяные поездки Москва–Ленинград на электричках.
Оливье был достаточно умен и тонок, чтобы ее не принуждать. Ольга с детства отличалась феноменальным упорством, которое проявляла, когда ее заставляли делать то, что она не хочет. Учиться в школе у противной и лживой Ольги Сергеевны, когда можно у красивой и веселой Татьяны Владимировны. Носить сползающие гольфы вместо удобных колготок, которые смастерила мама.
– Сначала я сказала ей: «Мама, что ты делаешь со мной? – вспоминает Свиблова. – Из-за твоих дурацких колготок меня стыдили на собрании и не сделали в октябрятской звездочке санитаркой. Почему я не такая, как все?» На что мама мне ответила: «Ты никогда не должна быть такой, как все!»
Впрочем, Ольга старалась понять Оливье.
– Когда мне не нравилось, я возражала, но возражала тихо, – вспоминает она. – Говорила: «Оливье, mon amour, если ты меня не обучишь, я не сумею жить во Франции».
«Музыка, которая в нем звучала, она как та скрипка, спрятанная в чехол. Так никогда и не заиграла».
Что такое для нас художник? И кто нам дороже? Тот, кто придумывает то, чего быть не может? Или тот, кто показывает, сколько искусства вокруг нас, в нашей собственной жизни? Ольга говорит, что Оливье был настоящим художником. Он зарабатывал деньги, чтобы тратить их на искусство. Не только на картины, выставки. На все, что его окружало и что понимается под art de vivre, французским «искусством жизни».
Они были разными. Ольга любила концепт, общее, генеральный план сражения, Оливье думал о деталях.
– Когда он шел по лесу, он видел муравейник, на который нельзя наступить, замечал гнездо птички. Он видел все, понимал все с первого взгляда. И так же c людьми, которых он встречал. Если человек попадал в сферу его влияния, он был абсолютно за него ответственен. Старался, чтобы самые маленькие детали радовали этого человека.
Каждое утро Оливье приносил Ольге цветы. В Париже покупал их на цветочном рынке у площади Мадлен. Когда жили в летнем доме в прованском Камарге или на даче в Горках-10, носил в кармане ножик, чтобы легче срезать новый букет.
– Возле каждого нашего дома растут посаженные им деревья, – рассказывает Свиблова. – Голубые ели на подмосковной даче. Или березки, которые он посадил в мою честь у дома в Четырнадцатом округе.
Я бывал в этом их первом совместном доме, в котором Ольга и Оливье прожили несколько лет. Он принадлежит сейчас фонду Картье-Брессона. Полгода назад я пришел туда на очередную выставку и удивился тому, что внутри в доме все осталось по-прежнему – так, как задумал бывший хозяин. Ну а березки выросли до верхних этажей.
Главным делом Оливье в последние годы стал дом, который они купили в парижском пригороде Виль-д’Авре, – вилла Хефферлин 1932 года, памятник архитектуры.
– Оливье обожал создавать красоту, – говорит Ольга. – Он был невероятно внимателен к тому, как строилось пространство вокруг нас. Он ненавидел все законченное, дизайнерское. Ему нужен был простор. Он спал только с открытыми окнами. Всегда говорил: «Мне нужен воздух, Ольга, ай нид де л’эр».
В новом доме было сколько угодно воздуха и огромный сад. Оливье знал виллу Хефферлин с давних времен, когда она еще принадлежала владельцу знаменитой парижской галереи. Он не мог ее не купить – это была его идея счастья на двоих, наконец-то заслуженного.
– Дом за городом, но всего в получасе от площади Согласия, – рассказывает Свиблова. – Ехать туда красиво и весело. Сначала по набережной Сены. Потом через настоящий лес, парк Сен-Клу. Там можно гулять, там лань выходит на тебя посмотреть, потому что кругом заповедники. Оливье сделал этот дом проектом всей нашей жизни. Он успел его отреставрировать так, как хотел и умел, но жить там вместе нам уже не пришлось.
Последние два года Ольга сама заканчивала дом, расставляла мебель.
– Оливье подобрал каждый кран, каждую полку как произведение искусства. И когда я привела дом в порядок, еще раз восхитилась тем, насколько он все знал заранее. А потом подумала, что вряд ли смогу там жить одна, без него. Застряну в прошлом, куда меня зовет каждый предмет, каждая его мечта.
Они вместе решили, что Ольга сделает в Москве Дом фотографии, не хуже чем в Париже, да что там, гораздо лучше. Теперь она рассказывает о том, как много в ее карьере зависело от мужа. И от абсолютной уверенности в том, что ее безумная жизнь во всех важных мелочах будет поставлена в нужные рамки. Что Оливье уложит спать и накормит. Если надо – поедет в Британию спасать Тимофея, которого нужно забрать из школы, да вот беда: паспорт накануне украли. И по-шпионски провезет ребенка через границу в багажнике машины.
В трудные моменты, когда не хватало денег на выставку, на страховку, на приглашение художника, Оливье безропотно брал расходы на себя.
– Он знал, что я не попрошу лишнего и буду аккуратно тратить то, что он для меня нашел, – говорит Ольга. – Каждый понимал, что мы живем друг для друга. Мы делали что-то, чтобы мы могли друг другом гордиться. Каждый день, пусть даже не были вместе, мы созванивались. И когда Оливье говорил: «Какие у тебя хорошие выставки!», я радовалась, как будто меня похвалил папа.
Он приезжал в Москву каждый год двадцать четвертого декабря. Традицией было праздновать Рождество в Москве.
– И в итоге всегда спал у меня на диване в кабинете, потому что конец года в музее – всегда самый страшный период. Мне домой было не уйти. Он прощал, он терпел. Он меня принимал такой, какая я есть. И я его принимала таким, какой он есть.
В день свадьбы дочери Оливье подарил ей скрипку. Положив футляр на стол, открыл замочек, достал инструмент, долго протирал его. Все ждали, что он сейчас сыграет, не зря же учился музыке! Но он аккуратно вернул скрипку в футляр и протянул дочери.
– Мне показалось, – говорит Ольга, – что он так рассказал о своей жизни. Музыка, которая в нем звучала, она как та скрипка, спрятанная в чехол. Так никогда и не заиграла.
Оливье заболел в 2013 году. Точнее, узнал, что болен.
– Есть вещи, которые я не могу себе простить. Я его умоляла сменить врачей, а он радовался, что его врачи ничего не находят. А они не там искали. Я не могла настаивать. Когда я слишком давила, он начинал плакать. Я пугалась и отступала. Ему было все хуже и хуже. Я помню, как приземлилась в Париже, но, услышав его голос по телефону, сказала, что даже не выйду из аэропорта. Он приедет сейчас же, мы возьмем билеты и отправимся в Москву. В результате диагноз ему поставили в Москве.
Сделать ничего было невозможно. Оливье оставалось лишь несколько месяцев, которые он провел в больнице, Ольга была рядом с ним.
В кафе «Париж–Лондон» мы говорили без остановки шесть часов. Ольга пришла на встречу смертельно бледная, едва держась на ногах, в корсете на сломанном позвоночнике. Но с каждым часом становилась все красивее и бодрее, пока, уже в сумерках, не позвала официанта и не потребовала свежей крови. «Стейк, пожалуйста. Только очень кровавый!»
В Виль-д’Авре она ездила совсем недавно – сделать съемку для «Татлера». Но живет по-прежнему у площади Мадлен.
– Нашла маленькую гостиницу в квартале, где мы жили. И каждый день хожу, смотрю на окна нашей бывшей квартиры. Вчера там впервые зажглись окна. Я поняла, что наконец-то там кто-то есть.
За пять лет, прошедшие после смерти Оливье, она многому научилась.
– Было тяжело во всех смыслах. И в бытовом, и в деловом, и в человеческом. Без Оливье я осталась одна, не зная даже, как заплатить за электричество и газ. Он все брал на себя: и заботы с документами, и нашу общую жизнь, и жизнь моего ребенка, и жизнь его детей, с которыми ему, наверное, было не так-то легко, как и мне сейчас. Но я не могу не справиться с жизнью, не могу никого обидеть. Потому что иначе с какими глазами я встречу его на планете Маленького принца через сто лет?
0
66.00
